Просто красиво... Options

[Адэлантэ]

Если бы любви не было, ее следовало бы придумать. Долгое время она жила без любви. Она боялась ее, опасалась, гнала от себя. Любовь пряталась в каждой подворотне, стояла за каждым углом, скрывалась за каждой занавеской. Следовало всегда быть настороже, чтобы не поддаться ее мягким словам, ее уютным объятиям, ее легким поцелуям. Любовь была опасна. Она скрывала от самой себя, что панически боялась любви, потому что любовь была огонь огневой, и она могла спалить тебя, не заметив, и полететь дальше, легкая, светлая, беззаботная.
Много лет она ходила только по светлой стороне улиц, избегала подворотен, огибала углы по странной траектории, понятной только ей одной. Она не признавала штор, и даже легкие занавески казались ей подозрительными. Приходя в гости, она первым делом распахивала тяжелые портьеры и открывала нараспашку окна, забыв о том, что любовь может залететь в форточку. Она любила открытые пространства и пустынные пляжи, потому что там любви было негде спрятаться. Она любила горные вершины, потому что с них открывался прекрасный вид на жизнь, но боялась спускаться в ущелья. Она любила свою нелюбовь, потому что та была понятной и безопасной.
Если бы любви не было, ее следовало бы придумать.Люди вокруг влюблялись и расходились, доверяли ей свои тайны и загадочно улыбались, когда она просила объяснить, что же они чувствуют. Любовь висела в воздухе как плотный туман, стекая каплями по лицам прохожих, но она шла по жизни в плаще, под зонтом, тщательно обходя лужи. Страх был сильнее любопытства.
В какой-то момент ей даже удалось убедить себя, что любовь – совершенно необязательная часть ее жизни. Долгими зимними вечерами, закутавшись в старый плед, обнимая себя, она продолжала убедительный монолог о вреде бессмысленных иллюзий, которые и есть любовь. Но чем убедительней звучали в ее голове слова, тем больше она чувствовала свое одиночество, тем приятнее перекатывались на языке буквы, из которых составлялось ненавистное слово «любовь».
Если бы любви не было, ее следовало бы придумать.Она влюбилась абсолютно незаметно для самой себя. Ее друзья уже несколько месяцев замечали в ее поведении маленькие, привычные только для влюбленного, странности, а она все спорила с ними, всегда оставляя за собой последнее слово. Лишь когда в город пришла весна, и на школьном дворе зацвела старая яблоня, и глаза открылись широко-широко, она посмотрела правде в глаза и увидела там себя, влюбленную до легкого умопомрачения. Я сошла с ума, сказала она себе. Ну и что? – ответила другая она, - Неужели тебе не нравится?
Нет, ей нравилось. Ей нравилось абсолютно все. Ей были дороги хмурые люди, которые все никак не могли привыкнуть к захватившей город весне. Ей хотелось обнять каждое дерево, выкрасить в радостный оранжевый цвет каждую станцию метро, подарить частицу своей любви каждой улице города. Она полюбила узкие переулки и играла в салочки со своей тенью, заглядывая за каждый угол в поисках чего-то нового. Окна ее квартиры всегда были открыты, и сквозняки гуляли по комнатам.
Если бы любви не было, ее следовало бы придумать.В те давние дни, когда она еще боялась любви, она поняла, что боится не любви как таковой, а любви безответной. Любовь должна была быть взаимной и счастливой, либо она не имела права на существование. Когда она влюбилась, то поняла, что любовь может приносить счастье сама по себе. Закончилась весна, наступило жаркое лето, и она поняла, что уже не любит его. Ушли в прошлое бессонные ночи, когда она думала только о нем, закончились разговоры, которые сводились только к одному, исчезло желание быть рядом с ним каждую минуту, ловя его дыхание, дыхание любви.
И тогда она поняла, что если бы любви не было, ее следовало бы придумать. Смириться с потерей любви она не могла и не хотела. И она стала придумывать. Она продолжала жить в своем мире, где по-прежнему бушевала весна, где он был центром ее маленькой вселенной, где на фасадах домов распускались цветы, видимые ей одной. Она культивировала свою любовь, как садовник культивирует любимую клумбу. Любовь стала самоцелью, светлым горизонтом, к которому можно было идти всю жизнь. Ей нравилось само путешествие, а не оазис, к которому оно вело.
Если бы любви не было, ее следовало бы придумать.Прошло время, и она поняла, что любовь исчезла и превратилась в привычку, в сладкий наркотик, без которого жизнь теряла смысл. Реальность, которую моделировали ее мысли, стала пугать ее, в ней появилась какая-то болезненность. Она любила свою любовь так же, как в свое время любила свою нелюбовь. И тогда она решила, что эта любовь исчерпала себя. Как-то с утра она открыла глаза, широко-широко, как когда-то весной, и сказала себе – Я его больше не люблю. Любовь прошла, но оказалось, что это совсем не так страшно, как виделось в осенних темных снах. Пройдет время, наступит весна, а может быть зима, а может быть это произойдет уже завтра – и к ней снова придет любовь. Потому что так надо.
Но мне кажется, в одном она действительно права – если бы любви не было, ее следовало бы придумать. А раз она есть, значит, это уже кто-то сделал. И вспоминая ее счастливое весеннее лицо, когда она жила лишь одной своей любовью, я говорю этому гению тихое спасибо

[Madness]

а мне вот это нравится:

Она подошла неслышно, сзади, закрыла глаза ладонями. Он вздохнул, встал с кресла, взял её руки и обернулся. Что случилось, малыш? – спросил он нежно и грустно, как всегда зная ответ.

Я хочу есть – тихо сказала она, смотря ему в глаза и по-детски улыбаясь. Конечно, давай я потушу овощи, или сделаю салат. Или ты хочешь какой-нибудь суп? – сбивчиво забормотал он, все еще на что-то надеясь. Ты знаешь, чего я хочу, ласково произнесла она. Её влюбленные глаза не двигались, расширенные зрачки затягивали в себя, даже ладошки вспотели от волнения. Ну, хорошо, вздохнул он, и они пошли на кухню. Она села рядом, достала сигареты и тихонько закурила, не сводя с него настороженного любящего взгляда. Она даже не моргала – все смотрела и смотрела, как он повязывает передник (с Бэмби; она подарила его ему после самого первого раза, а то он закапал любимые светлые джинсы), нарочито громко гремит кастрюлями и сковородками, мокро звенит вилками и ножами в раковине. В воздухе запахло средством для мытья посуды. Она поморщилась, и он включил вытяжку.

Как ты хочешь сегодня? – спросил он громко из-за шума вытяжки. Её лицо осветилось улыбкой, которую он так любил - пока её не стало вызывать только одно. Теперь он её боялся и старался не смотреть. Наверное, с картофельным пюре и грибами, медленно сказала она. Потом, подумав, добавила – ты только не обижайся. И затянулась сигаретой. Не буду, сказал он. – Но, может, все-таки не сегодня? Давай хотя бы через пару дней, а? Ведь так мало осталось…а пюре с грибами я тебе и так сделаю. Вкусное.

Она непонимающе посмотрела на него.
Да нет, ничего, вздохнул он. И стал чистить картошку.
Пока жарились грибы, он готовил соус и салат. Он мог сделать все быстрее, но старался оттянуть самое последнее, то, что ей было от него нужно. Руки делали все сами, он ни о чем не думал. Просто тщательно нарезал огурцы и помидоры, смешивал грибы с луком, помешивал пюре деревянной ложкой. Он ни разу не обернулся, но знал, что она курит и следит за каждым его движением. И болтает ногами.

Огромное фарфоровое блюдо (он всегда удивлялся, как в неё, такую худенькую и маленькую, столько влезает) постепенно заполнялось океаном желтого пюре, на котором чернели горы из грибов и салата. Я как бог из каких-нибудь чукотских мифов, хмыкнул он про себя, забывшись. Какая-нибудь Великая Утка или Морж-Отец. Ну или…И осекся, вспомнив, что ему сейчас надо будет сделать.
Наконец, он напустил на свой мирок дождь из кинзы и петрушки.

Придирчиво посмотрел, нет, вроде бы все. Что ж, пора.
Он достал из ящика стола огромный зазубренный нож. Какая прелесть, захлопала она в ладоши, увидев его когда-то на витрине. ДЛЯ-О-МА-РО-В – по слогам прочитала она и улыбнулась - это мой подарок тебе на все дни рождения, которые я пропустила из-за того, что мы не были знакомы…мой крабик. И мило хихикнула. Он впервые воспользовался им тем же вечером. Удобно – заботливо спросила она. Ещё бы, натянул он резиновую улыбку под мертвые глаза, совсем другое дело. Вот что значит техника. Она поцеловала его в губы, и они занялись любовью прямо на столе. Да…тогда они ещё трахались, с грустью вспомнил он. А теперь ей от меня нужно только одно. Ладно, неважно. Раньше начну, быстрее кончится.

Он снял майку и аккуратно сложил её на стуле. На столе уже стоял маленький тазик; он склонился над ним и приставил кончик ножа к одному из бесчисленных шрамов на груди. Резко выдохнул и с силой надавил. Сзади сдавленно ойкнули – она никак не могла привыкнуть. Тело как будто плюнуло кровью, она хлюпнула об дно тазика одним комком, за которым сразу зажурчали тугие струйки; с таким же звуком бабушка выдавливала молоко из коровы в ведро, когда он был маленьким и жил в деревне. Он улыбнулся, вспомнив вкус парного молока, и тут же почувствовал солёный едкий запах собственной крови. Его чуть не стошнило; он побледнел и зацепил зазубринами ребра. Действуя лезвием как рычагом, он расширил дыру в груди достаточно, чтобы залезть туда рукой и вытащить сердце.
То есть то, что от него осталось.

Неуклюжий бесформенный обрубок оказался совсем маленьким. Этот кусочек его души бился абсолютно бесшумно, и ему показалось, что у него на руке сидит маленькая морская свинка, испуганная, с черными глазками-бусинками, и дрожит, дрожит, дрожит…Он снова вздохнул, ощущая вспотевшей спиной жадный и любящий взгляд.

Пожалуй, тут только на два раза и осталось, думал он, взвешивая на ладони когда-то большое сердце – как обычный шмат мокрого мяса. Потом – была не была – положил его на деревянную доску, где уверенно разрезал на два куска, один чуть больше другого. Тот, что поменьше, он осторожно положил обратно в дыру между ребрами. Грудь захлопнулась как устрица, втягивая боль обратно в себя.
Она беззвучно поднялась и тронула его за плечо. Он медленно повернулся, и она нежно слизала кровь, оставшуюся на коже и ноже. Как пенки, которые я выпрашивал, когда мама делала варенье – против воли улыбнулся он, и она ответила ему любящей улыбкой, от которой он не успел отвернуться.

С каким-то злым остервенением он начал нарезать оставшийся кусок на тонкие полоски, глубоко вдавливая нож в дерево. Потом положил их на край блюда и поставил все это на стол перед ней. Ешь, а то остынет – строго сказал он. Хорошо, любимый, ответила она и изящно взяла вилку.

Он сидел напротив и смотрел, как она ест.
Вкусно? - спросил он, когда блюдо снова стало белым. Ещё бы, облизнулась она и посмотрела на него голодными глазами. Только мало – и вытерла салфеткой струйку крови из уголка рта. Солнце, но ведь почти ничего и не осталось, терпеливо проговорил он. Я знаю, жалобно протянула она. Но, может, ещё хоть кусочек? Пожалуйста…очень-очень хочется. Он вздохнул. Там на один раз и осталось, любимая. На последний, понимаешь? Ага, грустно вздохнула она. Так мало…жаль, у тебя такое вкусное сердце. Самое-самое вкусное. Ты самый лучший. Я так тебя люблю.
Я тоже тебя люблю. Можно твою сигарету?
Они с ментолом.
Да какая разница.

Он вышел на балкон и затянулся холодным ментоловым дымом. Ну вот почти и все, сказал он засыпающему Городу. Ты извини, но осталось только на раз. Ну, может, на два. И все – как мне жить без сердца? Так что я скоро уйду…ты тут не скучай без меня, ладно? И позаботься о ней, хорошо? Она же не виновата, она хочет как лучше. И я ведь её люблю…

Он затянулся ещё раз и подумал, как хорошо, что это не последняя сигарета. Я бы тогда стоял, пытался ей насладиться как-то по-особому, думал о чем-то грустном. Пафосно так, сентиментально. А сейчас я просто курю, потому что впереди есть ещё немного жизни, немного времени, которое можно тратить. Хотя бы на то, чтобы просто курить.

Он бросил окурок, и тот маленькой звездочкой полетел с балкона. В этот момент что-то острое ударило его под лопатку. Резкая боль парализовала его тело, он не мог пошевелиться, а острые птичьи когти сжали его сердце и выдрали наружу. Он согнулся от боли, и что-то сильно толкнуло его через стекло, вниз, к Городу, на холодную улицу. В полете он перевернулся на спину и увидел, что она держит в руке последний кусок его сердца. Она улыбнулась ему самой красивой и самой любящей из улыбок.

Он упал на промерзший асфальт и битое стекло. Дыра в спине точно накрыла недокуренный им бычок, и тот сжигал живое мясо. Все его кости были переломаны, гниющая боль пульсировала во всем теле, он не мог пошевелиться – но он был жив, пока живо было сердце. Я люблю тебя, прошептал он, глядя на единственный огонек высоко вверху – окно кухни. Доедай, и я, наконец, высплюсь, подумал он, коченея от холода. Но время шло, свет в окне погас, а он все дышал и дышал, и его волосы покрывались инеем.. Наверное, ты оставила немного напотом, любимая. Глупая…я бы и так отдал тебе все до конца, неужели ты не поняла, любимая? Просто я не хотел, чтобы у тебя заболел животик…только и всего. А ты меня опять не поняла, думал он, и корчился от холода, и сгорал от боли в переломанных костях, и шептал вверх – любимая, любимая, люблю тебя…

Последний кусочек сердца она съела на завтрак. Он умер с открытыми глазами, улыбаясь, и его улыбка немного растопила холодное февральское небо.